«Когда вам нечем дышать, не так важно, что вас оштрафуют». Почему российские власти преследуют защитников природы и как экоактивизм становится политической силой

Российский Минюст вносит в списки «иноагентов» не только оппозиционеров и журналистов, но и экологов: от Всемирного фонда природы до «Центра сохранения лососевых видов рыб», «Экологической вахты Сахалина» и отдельных экоактивистов.

Почему государство преследует защитников природы, можно ли считать их значимой политической силой в современной России и как экологическая повестка приводит граждан к борьбе за свои права? «Бумага» поговорила об этом с экологом Виталием Серветником.

Виталий Серветник

координатор программы Российского социально-экологического союза по поддержке экоактивистов

— Минюст вносит в список «иноагентов» экологов и природоохранные организации, хотя условие «иноагентства» — это политическая деятельность, а экологические организации, как правило, не занимаются политикой. Почему их признают «иноагентами»?

— С 2000 года мы отслеживаем два параллельных тренда: давление на гражданское общество и ослабление экологического контроля. Закон об «иностранных агентах» стал еще одним большим шагом по обоим направлениям.

С 2012 года, когда его приняли, экологические организации довольно активно начали вносить в список «иноагентов». У нас [экологов] в России в этом списке уже 36 НКО и два физических лица. Мы их называем «агенты природы».

Часть людей думает, что экоповестка — не политическая повестка. Но что может быть более политизированным, чем вопрос об общих ресурсах, перекачке их в частные руки. Какой бы мы ни взяли экологический конфликт, мы обязательно увидим какие-то экономические интересы. И в России чаще всего эти интересны переплетены с региональными или федеральными чиновниками. Вопрос лишь в том, все ли активисты готовы поднимать эти вопросы как политические.

Есть иллюзия: защищать местный парк — это не против Путина протестовать. Есть надежда, что можно решить локальные экологические проблемы, не поднимая политический вопрос. Хотя на мой взгляд, это невозможно.

— Значит ли это, что власть сейчас расценивает экологов как серьезную угрозу?

— И да и нет. С одной стороны, если локальные экологические проблемы не создают политическую угрозу, то федеральная власть предпочитает, чтобы они решались.

Тут нужно сделать одну оговорку. Большинство экологических протестов происходит не из-за исчезновения биоразнообразия и климатического кризиса, а из-за локальной экологически повестки, из-за попыток застроить то, что еще не застроено, уничтожить все парки, какие есть. Активисты всегда начинают с петиций и обращений в государственные органы. Те протесты, которые мы видим, происходят, лишь когда другие механизмы не работают — когда местные власти игнорируют или не слышат их. У людей ничего не остается, кроме как выйти своими телами защищать свою территорию. Мы видим, что у федеральных властей есть желание, чтобы такие конфликты решались на местном или региональном уровне.

Локальная повестка может перерастать в политическую. Например, Шиес отлично показывает, как это происходит, если локальную повестку игнорировать. Она перерастает в то, что, например, из-за этого меняют губернаторов двух регионов.

При этом власти понимают, что экологическая повестка является очень политической в корне. Она может служить катализатором общего недовольства политической системой в стране. Власти опасаются не граждан, а организованных граждан. Поэтому сначала власть давила на НКО.

Давление на экологические организации, которое происходило с 2012–2014 годов, продолжается. Оно своей целью ставило обезглавить или подавить организовавшееся еще с 90-х годов экологическое движение. А низовые группы, которые сейчас появляются практически в каждом регионе, — они только начинают самоорганизовываться.

— Как начались преследования экологов?

— Нельзя сказать, что этого не было в 90-е. Не только государство, но и коммерческие силы предъявляли претензии к экологам, мешающим им обогащаться. Понятно, что в 2000-е с централизацией власти это стало переходить в руки государства.

Нельзя сказать, что в начале 2000-х не было индивидуального преследования активистов, оно было, но не таким масштабным — например, избиение журналиста и активиста Михаила Бекетова в 2008 году. Просто логично, что государству сначала надо было что-то делать с организованным гражданским обществом. Поэтому было давление на экологические организации, были прокурорские проверки правозащитных и экологических организаций. Закон об «иноагентах» стал большой удобной дубиной для всего этого, которая постоянно ужесточалась.

Начиная с 2016–2017 годов, когда происходили протесты в Шиесе и отстаивание сквера у драмтеатра в Екатеринбурге, граждане активизировались в защиту своих прав. С этого момента можно отсчитывать увеличение давления на индивидуальных активистов.

— Когда экоповестка заинтересовала широкие слои общества?

— Загрязнение окружающей среды — это самая ощущаемая несправедливость, которую можно почувствовать носом, глазами, ртом. Большинство людей обеспокоены вопросами свалок, грязного воздуха, мусоросжигательных заводов, потому что они это непосредственно видят или чувствуют и задают вопросы: «Что с этим происходит?»

Отсутствие или ослабление активных региональных природоохранных организаций (например, «За природу» в Челябинске, «Этас» в Архангельске), которые профессионально решали конфликты экономического интереса и экологического благополучия, приводит к тому, что экологические проблемы становятся более видимыми обычным жителям. Соответственно, люди начинают решать эти проблемы самостоятельно, а в результате становятся гражданами.

В России шел процесс активной деполитизации общества государственными инструментами, но при этом граждане активизировались через экологическую повестку. Поскольку мы видим общий тренд на уничтожение нашей планеты, понятно, что будет увеличиваться количество проблем и расти желание людей эти проблемы решать.

— Политические репрессии нарастают. Можно ли сказать, что экоактивизм — это последняя возможность выразить несогласие с государством?

— В какой-то степени можно. Я не готов сказать, последняя ли возможность, не уверен. Но это по-прежнему возможность. Поскольку экологические проблемы никуда не денутся, экономическая система не изменится ни глобально, ни в России в ближайшие годы, проблемы в любом случае будут возникать, и их нужно либо пытаться решать, либо абсолютно подавлять недовольных этими проблемами.

У нас есть ощущение, что тут остается окно возможностей и те или иные общественные экологические темы можно поднимать. Даже прогосударственные общественные палаты, Общероссийский народный фронт поднимают экологические проблемы, но до тех пор, пока не натыкаются на интересы какого-нибудь федерального чиновника или крупного олигарха.

Тут можно вспомнить опыт Советского Союза времен перестройки. Тогда практически в каждой советской республике можно было увидеть экологическую повестку. Местную реку, вокруг которой объединялись активисты. Это было некое окно возможностей, которое, как полагаем мы с коллегами, способствовало демократическим преобразованиям в конце 80-х — начале 90-х.

— Становится ли меньше экоактивизма из-за репрессий?

— Когда на передний план выходит экологическая проблема, уже не так важно, что вас оштрафуют или доставят в полицейский участок, ведь экологические проблемы воспринимаются как угроза качеству жизни, здоровью и вообще существованию. Например, подмосковные протесты против свалок, когда люди выходили и перегораживали дороги, или [протесты] в Кузбассе, где ты понимаешь, что твой дом может провалиться под землю, потому что кто-то добывает уголь.

— Были ли в 2022 году экологические инициативы, которые поддержало государство?

— [О том] чтобы государство что-то именно поддержало, в последние годы говорить не приходится. Скорее, можно говорить о случаях, когда государство отступило. Таким примером в 2022 году является очередная попытка ослабить институт общественной экологической экспертизы (ОЭЭ). Законопроект предполагал лишить общественные организации права инициировать и проводить ОЭЭ. Эта экспертиза — важный инструмент, которым экологи в разных регионах защищают ценные объекты. В последние годы была довольно серьезная угроза лишиться этого инструмента природоохраны. Одно из важнейших достижений экологического сообщества за 2022 год — это то, что удалось этот процесс остановить: после масштабной критики законопроект был отозван и не дошел до второго чтения. Однако несколько месяцев спустя появился другой, похожий законопроект, который сейчас ожидает второго чтения

Мы последние пару лет пытаемся транслировать тезис «Сопротивление не бесполезно». Мы не можем гарантировать, что получится чего-то добиться, но такие примеры есть. Мы собираем их на сайте «Эколого-кризисной группы».

— В 2019 году Путин наградил орденом Почета президента российского представительства Всемирного фонда дикой природы (WWF) Игоря Честина. Спустя 3 года фонд признали «иноагентом». Почему это случилось?

— Не готов ответить, почему наградил. Признал «иноганетом» потому, что, во-первых, критические мысли и альтернативное мнение не очень приветствуется. Во-вторых, вопрос признания тех или иных организаций «иноагентами» — это вопрос времени. Хотя в 2022 году Минюст даже говорил, что не будет признавать WWF «иноагентом».

В этом году случился конфликт Всемирного фонда охраны дикой природы и Фонда амурского тигра. Вполне возможно, это было последней каплей. В таком случае это экономические интересы альтернативных прогосударственных или аффилированных с чиновниками фондов, которые посчитали, что WWF собирает много денег, неэффективно охраняет природу и при этом критикует власти. А они [власти], видимо, считают, что будут защищать тигров более патриотично и более правильно.

За каждым экологическим конфликтом и давлением на активиста торчат усы экономических интересов. Так и здесь, не исключено. Возможно, за этим просто кроется желание чиновников зарабатывать на охране природы по-своему. Но это мои наблюдения со стороны.

— 7 февраля 2023 года суд отменил приговор по делу сотрудников Кроноцкого заповедника. Можно ли это считать результатом усилий природоохранного движения? И сможет ли оно и дальше добиваться отмены преследования экоактивистов?

— У нас есть отдельный обзор давления на сотрудников системы особо охраняемых природных территорий. Это не единичная история. В данном случае были связи и взаимодействия с чиновниками: губернатор и местный орган по охране природы высказывались в поддержку сотрудников заповедника. Много факторов повлияли на то, что прокуратора поменяла свое мнение. Было довольно много усилий со стороны экологического движения и системы государственной охраны природы.

Возможно ли защитить всех? Как показывает практика, к сожалению, нет. Это говорит о том, что и экологическое сообщество, и общество в целом недостаточно на это реагируют. С другой стороны, понятно, что на всё реагировать у общества в его нынешнем положении нет ресурсов.

Число экоузников на сайте говорит о тех, кого спасти не удалось. Это вопрос цены: объема затрат наших усилий с одной стороны и усилий бизнес-интересантов — с другой. В ситуации, где интересант не региональный чиновник, а путинский олигарх или бизнес, аффилированный с ФСБ, защитить экозащитников гораздо сложнее.

Мы не только пытаемся описать ситуацию давления, но и ставим задачу помочь активисту. Поэтому в каждом посте мы предлагаем инструменты, как можно поддержать активистов. Если бы у нас было не 600 подписчиков, а тысячи и большая часть подписчиков продолжала бы писать обращения, звонить в отделения полиции и поддерживать активистов со сборами на адвокатов, то история была бы другая.

— Как вы считаете, в чем специфика экоактивизма в Петербурге и Карелии?

— По тому, что мы видим, в Питере и Ленобласти население более образованно, политизировано и гражданизировано и люди готовы более активно вступаться за свои территории. С другой стороны, большие города — концентрация финансовых интересов. Есть желание превратить общественное пространство в частную собственность и получать от этого прибыль. А люди хотят оставить себе зеленый кусочек территории или место у воды. И соответственно, вокруг этого возникает конфликт.

Карелия — во многом это лес, и там происходит активная вырубка, например лесозаготовка. Там есть целлюлозно-бумажный комбинат. Соответственно, проблемы связаны с его хозяйственной деятельностью. Там есть экологические организации, которые занимаются этими и другими проблемами. Организация «Северная природоохранная коалиция», которая активно занималась защитой лесов, была признана «иноагентом».

Северо-Запад близок к европейским странам. Карелия и Ленобласть — непосредственные соседи с Финляндией. И соответственно, там существуют трансграничные природоохранные проекты, взаимодействия организаций, поездки людей, возможность видеть, как к природе относятся по другую сторону границы. Поэтому в регионах Северо-Запада это оказывает большое влияние.

— Петербургский философ Оксана Тимофеева считает, что экологические темы очень политические, потому что современная власть захватила и эксплуатирует природные ресурсы — так же, как использует человеческие ресурсы для войны. Возможна ли в принципе модель государства, которое иначе относится к природе и распределяет ресурсы? Существуют ли такие примеры?

— Действительно, во многом экологический кризис — это экзистенциальный кризис для человеческой цивилизации. Возможно ли иначе? Экологи убеждены, что возможно. Понятно, что для этого нужно трансформировать политическое и экономическое устройство. Если мы говорим в рамках государства, оно должно быть безусловно более демократическим и отражать интересы людей. Здесь нужно говорить про демократизацию не только политической власти, но и экономической.

Нужно демократизировать принятие решений, предоставить возможности, условия и образование, чтобы люди полноправно принимали решения, касающиеся их территорий.

Мы все потребляем ресурсы для своего существования. Вопрос в том, кто получает прибыль от потребления ресурсов, профит от разрушения окружающей среды. Если уголь добывается в Кузбассе, то нужно добывать столько, сколько нужно для обеспечения жизни людей, живущих там, а не для того, чтобы это аккумулировалось в яхту в другом конце континента. Фактически это вопрос экологической справедливости.

Если человек понимает, к каким последствиям приводит эксплуатация ресурсов, он сознает, что ему особо много и не надо. Он будет более ответственно относиться к потреблению.

Трансформация системы должна позволить нам перейти к гармоничному сосуществованию с планетой. Для этого нужно не только экологическое образование, но и политическое. Чтобы мы осознавали себя не только биологическими существами, но и политическими.

Фото: Александр Рюмин / ТАСС