Сергей Шнуров — музыкант, блогер, ресторатор и художник. Он анонсирует выставки Эрмитажа и отмывает Ростральные колонны, сочиняет стихи об Исаакиевском и неустанно гастролирует по миру с песнями «В Питере — пить» и «Экспонат».
Сценарист Игорь Антоновский, несколько лет работавший с музыкантом, в колонке на «Бумаге» объясняет, почему Шнур — главная удача 90-х, отчего его песни про Петербург годятся только для туристов и как он заново основывает город, продолжая дело Петра.
На протяжении последних лет Сергей Шнуров остается главным ньюсмейкером Петербурга. Он и раньше плотно ассоциировался в сознании людей с нашим городом, но за последние несколько лет ситуация, когда в топе местных новостей обязательно присутствуют несколько с его фамилией, стала привычной.
Мне как человеку, которому посчастливилось несколько лет плотно работать с главным петербуржцем XXI века, всегда были интересны его непростые взаимоотношения с этим очень непростым городом. Что сегодня означает Шнур для Петербурга и что этот город означает для него?
Еще до знакомства со Шнуровым, где-то в начале 2010-х, я случайно оказался на дне рождения его одноклассника Ерзака. Мое тогдашнее телевизионное начальство пьянствовало в клубе «Грибоедов», потом все разошлись, а я остался с группой «Пять углов», в которой Ерзак как раз и играл. Я не был с ними знаком до этого, но слово за слово, все из Питера, ля-ля-ля, вспомним Думскую 2004-го — и вот мы уже старые друзья.
Они что-то лили в уши провинциальным первокурсницам: мужчины 40 лет, хорошо сохранившиеся внешне (но именно что сохранившиеся). Они были все еще из 90-х. Время для них навсегда застыло где-то между закрытием «Тамтама» и открытием «Дачи». Так они и мотались в этой промозглой питерской вечности туда-сюда. Потом Ерзак позвал всех к себе: типичная петербургская квартира на Бронницкой, бордовые скрипучие двери, бардак, глядящий в бесконечность высоких потолков, кухонная копоть района «Техноложки».
Шнуров и раньше плотно ассоциировался в сознании людей с нашим городом, но за последние несколько лет ситуация, когда в топе местных новостей обязательно присутствуют несколько с его фамилией, стала привычной
— После 35 лет я понял, что самый крутой из «Битлов» был Харрисон, — сообщал Ерзак скучающим студенткам и заводил что-то самое нудное из сольного творчества Харрисона. Студентки несколько раз пытались сбежать.
То утро в компании Ерзака многое дало мне для дальнейшего понимания Шнурова. С Ерзаком Шнур в школе создал свою первую группу, затем они вместе играли в «Алкорепице». Та квартира Ерзака на Бронницкой — это были шнуровские корни. Забавно было, глядя на Шнурова, вдруг улавливать в нем эти корневые черты. Так, разглядывая чьих-то детей, ищешь в них, что досталось им от родителей.
Когда я познакомился со Шнуровым, он уже схватил вторую волну популярности, стал инстаграм-селебрити, его песни пели слишком ухоженные девушки за рулем поршаков с открытым верхом, к нему на улице прилипали для селфи аккуратные хипстеры, он возвращался из «ДЛТ» с огромными оранжевыми мешками модной одежды. Но в нем всё равно было видно, что он оттуда — из неряшливых петербургских подворотен, из закрытых навсегда клубов, в которых навеки остались замурованными призраки его старых друзей.
Он заходил в «Манхэттен» на Фонтанке — важный, уже сияющий всеми инстаграмовскими фильтрами дяденька, по всему виду своему не из этих мест — и требовал какого-то знаменитого местного салата за полтос. Он раз за разом с удовольствием и саркастическим хохотом пересматривал на ютубе фестиваль «Наполним небо добротой» 1997 года, состоявшийся на «Петровском», где выступали разные молодые «Пилоты», «Кирпичи» и почившие уже «Чурфелы Марзуфелы». Он помнил шутку, сказанную им 20 лет назад Васе Васину, что «Кирпичи тяжелы» — это про то, как кто-то обосрался. Он искренне не любил Билли Новика; он подарил мне метафору о том, что Никонов похож не на дедушку, а на бабушку, и с радостью рассказывал, как встретил легендарного охранника с Думской по кличке Покойник. «Покойник жив!» — улыбался Шнуров.
Петербург 90-х жил и наверняка и сейчас живет в нем. Ему комфортно быть в нем, он единственный его удачный, выбившийся в люди, добившийся многого ребенок, который может с каким-то искренним сожалением посмеяться над теми, кто так и остался многозначительными позерами местных проходных дворов, теми остальными, кто сидит в своих старых квартирах на Бронницкой и ставит студенткам Харрисона.
Шнур не написал, на самом деле, ни строчки про тот Питер. Его лирический герой никогда не жил в этом городе. Герой второй шнуровской волны уж точно. В Питере – пить? Но это песня не о Петербурге. Это песня о туризме и для туристов. Это песня не о шаманском корневом питерском питии, а о том, о котором тебе сообщают в Москве, когда узнают, откуда ты: «А, ну надо к вам приехать побухать! Вы же там все бухаете».
Туристический ярлык этого города, который сам же Шнуров и нес на себе. Он ощущал и, думаю, сейчас еще больше ощущает себя своеобразной витриной Петербурга, но туда — в настоящий Петербург, во дворы Бронницкой — он никогда никого не пускал и не пустит.
Шнур ни разу не выдал «Техноложку» ни в одном своем тексте. Он всегда представлял для аудитории остальную от Москвы Россию. Эта Россия мало похожа на Питер, и о ней исчерпывающе сказано в первой его успешной песне второй волны: «А дома ждали россияне, когда остынут кирпичи». Его творчество не о Петербурге, а об этих россиянах.
Россияне бухают дома, периодически ездят на дачу, которая для этих лирических героев является сакральным местом. Россияне постоянно потребляют — и объектом потребления являются не только платья и лабутены: и Петербург с Мариинкой или Ростральными колоннами — такой же гигантский объект потребления. Только фон всего этого никак не Петербург.
Туристический ярлык этого города, который сам же Шнуров и нес на себе. Он ощущал и, думаю, сейчас еще больше ощущает себя своеобразной витриной Петербурга
Он манифестировал это первым же всенародным хитом: WWW.Ленинград — это нереальное место. Это сайт. Завлекалово. Тут нет ни дома, ни улицы. У Шнурова вообще в текстах практически нет топонимов. Парголово, где все кореша, Северное кладбище — лежат уже за пределами Петербурга. И это, кажется, единственное реально существующее невиртуальное место, куда Шнуров может допустить своих слушателей-туристов. Всё остальное мираж, неоновая вывеска, рекламный постер с изображением города.
В главном хите последних лет — «Лабутенах» — поется о выставке Ван Гога и Мариинке. Очевидные туристические места. На лабутенах вряд ли пройдешься по проходным дворам. Это песня провинциальной девочки-студентки, радостной инстаграмерши из тех, что ворвались в город в 2010-е и создали о нем новую провинциальную легенду. Лабутены очень горькая песня, песня о гламурном варварстве, от которого городу с совсем другим смыслом было уже не отделаться.
Впрочем, однажды увидев из окон 18-го этажа бесконечные панельные леса Просвета, уходящие далеко за горизонт, как раз туда, в Парголово, Шнур был шокирован. Он признался, что никогда до этого не был в этом районе и не понимает, как возможно тут жить. Меня это его заявление тогда поразило: ведь в действительности его лирический герой жил там, в этой многоэтажной бесконечности. Ведь из этой многоэтажной бесконечно он и манил всех в Петербург.
Но как истинный гений он мало знал о своем лирическом герое. Он отдалял его от себя. Оставаясь петербуржцем — и никого не пуская в свой Петербург, — он по сей день делает очень много для города как для витрины: манит сюда тех гламурных варваров, о которых потом с сожалением и поет. В его ресторан стремятся попасть все туристы. Шнуров постулирует, что берет для него продукты только из ближайших пригородов; но пригороды не «Техноложка», не квартира Ерзака, не мрачное безвременье петербургских подворотен. Он берет продукты как бы с тех сакральных дач, которым посвящены многие его песни: от «Дачников» до «Не хочу на дачу».
А подворотни Шнуров никому не покажет. Он покажет свою выставку и отмытую им Ростральную колонну; Шнуров вообще старательно отмывает Петербург, заново основывает город, продолжает дело Петра. Может быть, он знает, что радостные инстаграмерши и восторженные хипстеры взрастят здесь новое поколение монстров.
Может, просто хочет, чтобы это болото сожрало всех туристов. И потому заманивает.
