«Мы сейчас только и верим, что в недоверие»: теоретик демократии — о выборах и кризисе политической системы

В последние годы, особенно в некоторых западных демократиях, наблюдается снижение числа участвующих в выборах. Конечно, это не означает, что на следующих выборах обязательно будет меньше проголосовавших, чем на предыдущих, но исследования важнейших специалистов показывают, что начиная с 1970-х количество голосующих на выборах в демократических странах снижается. Причем менее активно голосуют те, от кого ожидаешь, что они будут больше всего в этом заинтересованы — это молодежь, бедняки и безработные, то есть те, кто ожидает, что политическая власть справится с их проблемами. Возникает вопрос: почему в странах, где существуют свободные выборы, честные выборы и конкуренция (не везде так, и я не думаю, что так происходит в России), люди не идут голосовать, люди не верят, что голосовать важно? Интересно отметить, что и правительство уже считает выборы менее значимыми, чем раньше.

Менее активно голосуют те, от кого ожидаешь, что они будут больше всего в этом заинтересованы — это молодежь, бедняки и безработные, то есть те, кто ожидает, что политическая власть справится с их проблемами

Чтобы выборы и демократия работали, ставки в игре не должны быть слишком высокими или слишком низкими. Например, если людям приходится по-настоящему выживать, бороться за существование, то выборы не решат всех проблем. У людей должно быть чувство, что есть важный кризис, который можно решить с помощью выборов; и когда выборы завершаются, должно остаться ощущение, что этот кризис в каком-то смысле разрешился.

Так выборы работали в некоторых странах уже на протяжении двух столетий. Но что изменилось? Теперь у людей есть ощущение (и это именно европейский опыт), что за кого бы они ни проголосовали, это не сильно изменит политику властей. Главным становится вопрос: а насколько важно то, что я голосую, имеет ли это решающее значение? Например, в 1847 году только 10 % французских мужчин имели право голоса, но они голосовали по 100 % вопросов. Теперь можно сказать, что у 100 % населения есть право голоса, но они определяют политику только по 40 % вопросам. Появляется устойчивая идея того, что все больше и больше важных вопросов выводится из политического поля, что в некотором роде снижает у людей интерес к голосованию, поскольку у них есть ощущение, что, за кого ни голосуй, все равно нет никакой альтернативы. В результате можно видеть, как люди голосуют за очень странные альтернативные варианты только ради того, чтобы показать, что такие варианты есть. Мы видим подъем протестных партий: например, если взять Грилло в Италии, то посыл у части голосовавших за него людей был такой: «Я не знаю, за что они выступают, но я хочу хотя бы показать, что у меня есть выбор». И это становится важной характеристикой электорального поведения в наиболее развитых западных демократиях.

Для правительства выборы тоже теряют свою значимость. Выборы означают следующее: в случае победы по результатам голосования ты получаешь мандат и четыре года ты будешь обладать правом управлять. В связи с этим отношения между правительством и победившей партией немного походили на католический брак: «Следующие четыре года мы вместе». Но ситуация меняется, когда через три месяца после выборов никто и не помнит, за какую партию или за какого кандидата проголосовал. Раньше можно было считать, что у победителя голосования мандат на четыре года, а теперь мандат словно выдается на 40 минут. В конечном счете огромная власть и народная поддержка, которые раньше приносила победа на выборах, постепенно исчезают, и государство все больше и больше от этого страдает. Постановка под вопрос самих выборов — это чрезвычайно важный результат. Не просто парламенты теряют доверие и люди меньше интересуются политикой, а сами выборы оказываются под давлением.

Раньше можно было считать, что у победителя голосования мандат на четыре года, а теперь мандат словно выдается на 40 минут. В конечном счете огромная власть и народная поддержка, которые раньше приносила победа на выборах, постепенно исчезают, и государство все больше и больше от этого страдает

Около 10 лет назад YouGov, известное социологическое агентство Великобритании, провело замечательное исследование «Сказка о двух домах». Они взяли две группы: первая — политически активные люди, которые пристально следили за работой британского парламента, вторая — зрители шоу «Большой Брат». Они попытались определить, в каком случае люди чувствуют, что их интересы представлены лучше. Неудивительно, что люди, смотревшие «Большого Брата», подтвердили, что в этом шоу их интересы отражены нагляднее, потому что участники были такими же, как они, и обсуждали те же проблемы, которые у них есть (это в основном сексуальная и личная жизнь). А люди, наблюдавшие за парламентом, признались, что вообще не могут понять, о чем говорили политики. Иронично, что в британском парламенте, когда кто-то, не являющийся его членом, заходит в здание парламента, его называют «посторонним».

Почему люди выходят на улицу и почему они идут туда не для того, чтобы создать новую партию или взять власть в свои руки? Что же их привлекает в этих протестных движениях? Когда люди выходят на улицы и не заявляют, что они хотят получить власть, они бросают вызов самой идее власти как таковой, неважно, у кого эта власть в руках. Например, в Боснии и Герцеговине три президента. И когда боснийцы вышли протестовать, главным вопросом, который они задавали друг другу, был следующий: «Перед каким зданием протестовать, у кого в руках действительно власть?». Несколько лет назад правительства пытались притвориться, что они сильнее, что они могут решить проблемы, которых не могли решить. Теперь правительства, особенно демократические, притворяются, что они слабее, чем на самом деле. Они все время говорят людям: «Я не могу сделать этого, не могу обещать этого, не могу это, это не ко мне». Становится непонятно: протестовать против этих людей, которые ничего не могут сделать, или пожалеть их?

Второй важный тезис о протестах заключается в том, что они раскалывают элиту. Элита раскалывается на тех, кто считает, что протесты необходимо уничтожить силой, и тех, кто считает, что их надо взять измором, что нужно договориться с людьми. Парадоксально, но главный месседж этих протестов — это то, что сам факт отсутствия конкретных требований делает протестующих более существенной силой и заставляет власть сильнее их уважать. Голосование, каким бы оно ни было, не может быть ни для кого значимой новостью за пределами страны. Но когда турки вышли на улицы, когда Москва вышла на улицы, когда Киев вышел на улицы, все следили за этим, потому что выборы — это одна из привычных процедур, а протест — нет.

Третий тезис таков: протесты особенно хороши не только тогда, когда протестующие требуют чего-то маленького, символического, но также и когда они стараются что-то предотвратить — строительство конкретного здания, конкретной дороги — по экологическим или каким-то другим причинам, тогда протест работает.

В чем слабость протестов? Знаменитый американский экономист немецкого происхождения Альбер Хиршман говорит о двух способах, как люди реагируют, если им не нравится то, что происходит вокруг них. Первый — просто жить, выходить из ситуации. Допустим, есть какой-то продукт и вам больше не нравится его качество, тогда вы перестаете покупать этот продукт и покупаете другой. Но есть некоторые продукты, которые не так доступны. И тогда нужно пробовать что-то изменить. Это он называет «голосом». Я хочу сказать: происходящее в политическом поле все больше напоминает поведение на рынке — мы просто уходим, когда нам что-то не нравится. Парадоксальным образом большинство протестов также имеют логику выхода, а не логику голоса.

Голосование, каким бы они ни было, не может быть не для кого значимой новостью за пределами страны. Но когда турки вышли на улицы, когда Москва вышла на улицы, когда Киев вышел на улицы, все следили за этим, потому что выборы — это одна из привычных процедур, а протест — нет

В Древнем Риме в некоторых ситуациях, когда плебс чувствовал себя преданным элитами, он просто уходил на один из соседних холмов и там ничего не делал, ничего не требовал, а только ждал, пока придут сенаторы и объяснят им, почему им нужно прийти назад. Это называется уход, удаление, раскол. И такие вот уходы имеют огромную важность, потому что они только декларируют: «Мы важны, мы люди, мы имеем некоторую власть, у нас нет конкретных требований, но нас надо принимать в расчет». Вы же только говорите им: «Вот проблема, у вас большие проблемы, мы не готовы дальше действовать так, как вы ожидаете, но вам решать, что следует сделать, но сделайте что-нибудь, чтобы сделать нас счастливее».

Многие сейчас говорят, что больше нет нужды в парламентах или что парламенты исчезнут, поскольку у нас есть новые технологии. Если сравнить, допустим, революции прошлого и новый тип революций, то раньше революции назывались по идеологиям: коммунистическая, фашистская и так далее. Теперь они называются по наименованиям компаний: «Фейсбук», «Твиттер». Интересна идея, что нам больше не нужны представительные институции, потому что у нас есть новые технологии, мы можем все решать сами. Но это не так-то просто. Представьте себе ситуацию, в которой вы каждый день должны голосовать по сотовому телефону по наиболее важным вопросам, которые обычно обсуждаются в парламенте. Представляете, сколько времени придется потратить, чтобы быть в курсе этих проблем? Не будете ли вы еще больше бояться, что вами манипулируют, потому что эти вопросы будут определены без предварительного обсуждения? Сколько времени нужно будет потратить, чтобы это было сделано? Даже в Исландии, где была очень сильна вера в прямую демократию, несколько лет назад решили вывести на аутсорс написание конституции и попросили людей внести свой вклад в ее написание. И они были удивлены, когда поняли, что менее 5000 людей приняли в этом участие. Потому что неважно, насколько люди заинтересованы, все равно лишь немногие из нас могут работать на тех основаниях, на которых это работало в Древней Греции.

Мы живем в мире, в котором мы, возможно, свободнее, чем когда бы то ни было, но при этом мы имеем меньше власти, чем раньше. Наша сила и наша слабость — это одно и то же, и связаны они с недоверием к институтам

Я считаю, что из-за новых технологий, из-за базового недоверия к институтам и тому, как они работают, люди решают, что будет достаточно просто выйти из игры. Но, возможно, институты все-таки имеют значение. Главное любопытное изменение, которое я вижу в нашем обществе, — это то, что теперь недоверие — это исходная позиция, базовая опция. Мы сейчас только и верим, что в недоверие: недоверие к политикам, недоверие к институтам. И это работает очень хорошо, потому что это не дает никому тебя надуть. Но когда ты не веришь людям вокруг, когда ты не хочешь иметь лидеров, потому что не хочешь, чтобы тебя надули, ты тоже рискуешь. Был один старый человек, он жил в Британии в XVII веке, который сказал, что лучше быть обманутым, чем никому не верить, потому что если ты никому не веришь, у тебя нет никакой власти. Я думаю, это и есть часть проблемы представительной демократии, о которой мы говорим.

Мы живем в мире, в котором мы, возможно, свободнее, чем когда бы то ни было, но при этом мы имеем меньше власти, чем раньше. Наша сила и наша слабость — это одно и то же, и связаны они с недоверием к институтам. Как получить институты, которым мы будем доверять, которые будут ограничены и которые будут поддерживать нас, а не просто разрушать те институты, которые у нас сейчас есть, — это, на мой взгляд, и есть настоящий вопрос будущего.