Представьте себе: 34 года назад в Ленинграде на первых честных выборах победили демократы. Есть ли шансы это повторить — объясняет политолог Владимир Гельман

Владимир Гельман

политический исследователь

Об участии в первых честных выборах

— Как получилось, что вы в молодом возрасте, в конце перестройки, оказались плотно втянуты в избирательный процесс на стороне демократов?

— Я не оказался втянут, я втянулся сам. В период перестройки очень активно бурлила общественная жизнь, проходили публичные дискуссии по многочисленным острым проблемам, которые ставились в средствах массовой информации. Эти публикации сильно резонировали с общественными настроениями.

Я на первых порах воспринимал эти события примерно так, как футбольный болельщик следит за любимой командой. Но по мере того, как перестроечные процессы набирали обороты, я включился в них сам.

В 1989 году я активно участвовал в выборах на Съезд народных депутатов СССР в Московском районе Ленинграда, где Юрий Болдырев, которого поддерживали демократические организации, противостоял первому секретарю Ленинградского горкома КПСС Герасимову. И результаты выборов были разгромными: Болдырев получил свыше 70 % голосов, Герасимов — менее 20 %.

И тогда, конечно, это воспринималось как большая победа демократов. Но в ходе этой кампании я усвоил важный урок: чтобы выборы проходили честно, очень важна роль избирательных комиссий, которые находились под сильным контролем официальных властей.

И накануне следующих выборов — народных депутатов России и местных советов — они прошли в марте 1990 года, мне удалось стать членом Ленинградской городской избирательной комиссии. Меня выдвинул туда Ленинградский «Мемориал». Предприятие, где я тогда работал инженером, согласилось командировать меня на несколько месяцев в Ленгоризбирком — на прежнюю работу я после этого уже не вернулся.

Таким образом я оказался на очень важной позиции, потому что член городской избирательной комиссии имел доступ к информации со стороны горисполкома, а я при этом был тесно связан с активистами, которые участвовали в подготовке этой избирательной кампании со стороны различных демократических объединений. В итоге я был и активным участником, и наблюдателем процесса выборов изнутри.

— При КПСС были совершенно ненастоящие выборы, и это как будто всех устраивало, а потом вдруг общество пришло к первым честным выборам. Как это объяснить?

— Процесс политической демократизации продвигался сверху, от руководства Советского Союза. Идея состояла в том, что кандидаты, которых продвигает КПСС, должны заручиться общественной поддержкой и таким образом обрести легитимность для проведения дальнейших преобразований.

Но на практике оказалось, что большинство из тех, кого продвигала КПСС, поддержкой граждан не пользовались. И это как раз очень наглядно было заметно в Ленинграде, когда на первых же выборах в 1989 году шестеро представителей обкома партии не смогли набрать 50 % голосов.

Голосование носило характер такого референдума за или против КПСС: некоторых кандидатов выбирали просто потому, что они не представляли официальную партийную номенклатуру.

И, конечно, этот исход голосования дал сильный толчок активизму различных общественных объединений, которые стали очень стремительно политизироваться в преддверии следующих выборов уже местных.

На первых выборах 89-го года треть мандатов была зарезервирована за КПСС и связанными с ней организациями. И, кроме того, на тех выборах были так называемые окружные предвыборные собрания, которые решали, кто из кандидатов будет включен в бюллетень, а кто нет. На выборах 90-го года обоих этих барьеров уже не было. Тот же «Мемориал» буквально списками утверждал выдвижение кандидатов, которых поддерживали разные демократические организации.

Ключевым моментом в Ленинграде в ходе кампании было то, что с подачи демократических активистов ленинградская газета «Смена» — тогда это была самая популярная в городе газета — за два дня до выборов опубликовала все списки кандидатов с указанием, какие организации кого поддерживают. Я сам наблюдал в день голосования, что люди шли на избирательные участки с этой газетой в руках и смотрели, за кого надо голосовать.

Сами выборы проходили, по большей части, честно и беспристрастно. Я, будучи членом избирательной комиссии, за редким исключением не сталкивался с вопиющими злоупотреблениями. Централизованного искажения хода кампании, тем более хода подсчета голосов, не было.

— Почему власти не остановили процесс конкурентных выборов, когда поняли, что их кандидаты проигрывают? Почему, например, не взяли под контроль избиркомы и СМИ?

— Здесь есть два ответа, не противоречащих друг другу. Первый состоит в том, что исход выборов, которые прошли в 1989 году, активно использовался Горбачевым и его сторонниками в политической борьбе на уровне руководства страны. Буквально сразу после этих выборов была проведена масштабная чистка руководства КПСС. Было сказано: раз вы не способны получить мандат народа, то вы не годитесь и в управленцы.

Второй ответ — в том, что остановить процесс было уже довольно тяжело. Кампания по выборам в республиканские и местные советы уже набирала обороты и каких-то средств противостоять ей было мало, особенно на городском уровне. В избирательной комиссии, где я работал, были представители КПСС, которые проводили там партийную линию. Я, как мог, этому противодействовал вместе с вторым независимым членом комиссии — журналисткой из газеты «Ленинградский рабочий» Ириной Смирновой.

К тому времени руководство обкома партии в Ленинграде сменилось. Каких-то горячих сторонников сохранения статус-кво было не очень много. Была попытка мобилизовать под национально-патриотическими лозунгами какую-то часть общественности, но она по большому счету провалилась.

Кроме того, к моменту предвыборной кампании уже были видны явные признаки кризиса всей советской системы. Потому что 1989 год — это и первая масштабная волна забастовок, вызванных, прежде всего, экономическими причинами. Это и многочисленные этнические конфликты и сепаратизм в Балтийских республиках. Это крах коммунистических режимов в Восточной Европе. Всё это происходит одновременно и никаких возможностей всему этому противостоять нет — уж тем более на уровне Ленинграда, где общественное недовольство довольно высокое, средства массовой информации намного более автономны от партийного контроля, чем в других регионах страны, и существуют явные проявления общественного активизма, который становится всё больше и больше антирежимным.

Я бы сказал, что противодействовать демократизации можно было до выборов 89-го года. А после этого процессы вышли из-под контроля КПСС.

О специфике Ленинграда

— А почему именно в Ленинграде было больше общественного недовольства и более свободные СМИ?

— Мне кажется, в разных крупных городах страны шли схожие процессы. Но, конечно, стоит иметь в виду, что в Ленинграде длительное время было очень консервативное партийное руководство, которое всячески преследовало различные общественные инициативы и отличалось более жестким цензурированием в сфере науки и культуры. Не случайно в период застоя некоторые деятели науки и культуры вынуждены были уезжать из Ленинграда в Москву — здесь им не давали работать. И я думаю, что, когда произошла либерализация, весь накопившийся потенциал недовольства просто вышел наружу.

— В итоге Ленинградский совет стал первым в России, где абсолютное большинство получили демократические кандидаты?

— Да, наряду с Московским городским советом, где была сходная ситуация. Был список «Демократических выборов 90», кандидаты, входившие в него, получили более половины мест. Здесь важно уточнить, что это не была какая-то единая партия или даже организация. Это была, скорее, предвыборная коалиция, включавшая в себя разные группы. Между ними были непростые отношения. Их, скорее, объединял общий враг — стремление нанести максимальный ущерб коммунистической партии.

— За эти три с половиной года, что они работали, удалось Ленсовету провести значимые преобразования и действительно проявить себя как институт демократического управления?

— Это был городской совет в стране, которая переживала гораздо более масштабные преобразования. В этих условиях возможности для городского совета были не очень велики. И, конечно, было крайне сложно выработать систему принятия решений.

Представьте себе, 381 человек был избран на индивидуальной основе — люди, которых изначально мало что объединяло, и процесс принятия решений был чрезвычайно мучительным. Это всё транслировалось по телевидению, и телезрители, которые видели заседания в первые недели, наверное, приходили в ужас.

Но со временем были выработаны более эффективные правила принятия решений. Был создан постоянно действующий орган из 38 депутатов, он назывался Малый совет. Работали комиссии, которые несли основную нагрузку по подготовке решений. То есть, я бы сказал, проходил нормальный процесс институционализации местной демократии. И в целом ряде случаев решения совета были оправданными и действовали в интересах жителей города.

Одним из таких памятных моментов было принятие решения о том, как распоряжаться городской недвижимостью. Анатолий Собчак, который был мэром города, очень хотел принимать все решения самостоятельно. Депутаты считали, что это породит слишком большой произвол и слишком много рисков, связанных с коррупцией. Они провели решение, что недвижимость может распределяться только на конкурсной основе через специальные процедуры. Собчак этим был крайне недоволен, был судебный процесс, но он проиграл суд. С моей точки зрения, это был позитивный момент в деятельности городского совета.

О пике демократии в Петербурге

— Правда ли, что Ленсовет организовывал протесты против путча в 1991 году?

— Да, так оно и было. Я был в августе 1991 года как раз в Ленсовете, всё это наблюдал. Именно депутаты предприняли первые шаги по сопротивлению перевороту в нескольких отношениях. Во-первых, это распространение информации о происходящих событиях, во-вторых — организация протестной мобилизации против переворота.

— И всё это закончилось указом Ельцина о роспуске Ленсовета?

— Было общее решение о том, что новые выборы должны пройти весной 1994 года. Но конкретно как они пройдут, должно было решаться на региональном уровне. Отношения между Собчаком и городским советом были, мягко говоря, натянутыми, и переговоры по этому вопросу вряд ли дали бы желаемый Собчаку результат. Поэтому, воспользовавшись ситуацией большой неопределенности, Собчак смог пролоббировать указ Ельцина о роспуске Ленсовета. И, соответственно, выборы в законодательное собрание прошли по тем правилам, в которых был более заинтересован Собчак, чем депутатский корпус.

Но на самом деле, конечно, точкой отчета был роспуск Съезда народных депутатов и Верховного Совета России, и Ленсовет в известной мере стал побочной жертвой этого конфликта.

— Можно ли считать этот период существования Ленсовета 21 созыва пиком демократии в Петербурге, когда были шансы дальше пойти по этому пути?

— Я думаю, да. Происходившее в Петербурге отражало ситуацию в стране в целом. Но, конечно, в Ленинграде — Петербурге был, можно сказать, авангард демократизации в стране. Когда демократизация начала свертываться в стране в целом, она и в Петербурге оказалась свернута.

— И это произошло в результате парламентского кризиса 1993 года, когда Ельцин решил взять больше власти себе, чему последовали и региональные лидеры тоже?

— Да, именно так. Большинство глав регионов в той или иной мере поддержали действия Ельцина, а большинство региональных советов эти действия осудили. В Ленсовете большинство депутатского корпуса считало, что действия Ельцина — это государственный переворот. И, конечно, это стало дополнительным аргументом в пользу того, что Ленсовет должен быть распущен.

О наследии 1989-1993 годов в Петербурге

— А Собчак с самого начала своей политической карьеры в Ленинграде проявлял себя как руководитель, желающий больше власти мэру и меньше другим демократических институтам?

— Да, так оно и было. Я только поправлю, что Собчак хотел больше власти для себя лично. Еще до того, как он стал мэром, он был избран председателем городского совета и пытался многие решения проводить единолично, что, естественно, встречало неприятие депутатов. Здесь личность Собчака накладывалась на реальные сложности и проблемы с разделением властей, которые в тот момент существовали не только на городском уровне, но и на уровне страны.

— Это случайность или закономерность, что в начале 1990-х к исполнительной власти пришли такие именно личности, как Ельцин и Собчак, которые хотели больше власти себе лично? Могло ли всё пойти иначе?

— Понятно, что в политику идут люди, которые склонны добиваться власти. Так происходит везде. Но также понятно, что в период радикальных преобразований для такого рода инициатив гораздо больше возможностей. Политику, который баллотируется на пост мэра города в стране с высоким уровнем политической институционализации, довольно сложно изменить правила игры в свою пользу односторонним путем. Но после октября 1993 года в целом в стране ситуация складывалась так, что все сдержки и противовесы, о которых мечтала демократическая общественность, по инициативе Ельцина оказались отринуты.

— Насколько Законодательное собрание Петербурга потеряло реальную власть по сравнению с Ленсоветом?

— Потеряло прежде всего в силу регулирования на общенациональном уровне. Реальная власть законодательных собраний в российских регионах оказалась сильно ограничена. Они не могли ставить высокие институциональные барьеры для глав исполнительной власти регионов.

Другое дело, что какие-то главы регионов были политически более сильными и могли подмять под себя свои легислатуры, в каким-то главам регионов это не удалось — как, например, Собчаку. Он сталкивался с довольно сильной оппозицией в законодательном собрании и в общем его деятельность депутатам удавалось обуздать. Ну и в конечном итоге Собчаку не удалось сохранить свою власть на выборах в 1996 году.

— Дальше всё уже шло по колее, заданной в 1993 году? Или были еще какие-то развилки, когда демократизация могла подрасти обратно?

— Для Петербурга наследие демократизации начала 90-х годов длительное время проявлялось достаточно сильно. Во времена губернаторства Яковлева законодательное собрание было достаточно автономным. Упадок демократизации в Петербурге происходит уже в 2000-е, особенно в 2010-е годы, когда в стране в целом исчезают какие-то элементы политической автономии от Кремля. Соответственно, это проецируется на городской уровень, то же самое происходит и по отношению к Смольному.

В целом толчок, который дали выборы 1990 года, оказался реально очень сильным, но понятно, что невозможно построить демократический анклав в одном единственном городе.

— А на муниципальном уровне сказался ли как-то этот толчок и видны ли до сих пор его последствия? Среди муниципальных депутатов, хоть у них нет реальной власти, до сих пор много независимых и деятельных людей.

— Да. Это наследие, я бы сказал, прежде всего низового активизма, который тоже начинался еще на рубеже 80−90-х годов и потом волнами развивался.

Ослабление муниципалитетов тоже произошло в 93-м году. Тогда все муниципальные советы были распущены и уже в 97-м году было изменено федеральное законодательство, которое позволило властям в Москве и Санкт-Петербурге перекроить схему муниципальных образований. В Петербурге было создано 111 очень маленьких муниципалитетов с маленькими бюджетами, маленьким объемом полномочий, маленьким числом муниципальных депутатов.

Конечно, это поставило очень сильный барьер для активизма. Но я бы сказал, что наследие активизма начала 90-х годов не было полностью сведено на нет, и позднее, уже в 2000-е годы, появляются новые активистские группы, уже с этим наследием напрямую не связанные.

О шансах на демократию в будущем

— Можно ли оценить, какой скрытый спрос на демократизацию существует сейчас?

— Я думаю, что скрытый спрос на демократизацию присущ в той или иной мере жителям всех крупных городов России. Это связано с тем, что в крупных городах достаточно большая доля образованных граждан, принадлежащих к различным сегментам среднего класса. И для этих людей вполне естественным является больший спрос на политическую демократизацию.

Но понятно, что в такого рода процессах очень многое зависит от конкретных публичных деятелей, которые могут стать ядрами кристаллизации, чтобы этот спрос из скрытой формы перешел в открытую. И как может гипотетическая ситуация сложиться в будущем в разных российских городах я, конечно, предсказать не могу.

— То есть людям остается только сидеть и ждать?

— На самом деле я не скажу, что только сидеть и ждать. Конечно, локальный активизм так или иначе себя проявляет в каких-то, возможно, не политизированных формах. Мы видим, что в каких-то местах в России возникали экологические протесты, которые на самом деле не против загрязнения [окружающей среды], а против существующего порядка вещей в целом.

Но да, конечно, когда существует очень сильное репрессивное давление на граждан, трудно ожидать, что спрос на демократизацию приобретет открытую форму. Когда и при каких условиях это произойдет, мы не знаем.

— Возможно ли это на региональном уровне? Может ли кандидат на выборах губернатора внезапно получить весь этот скрытый потенциал?

— Я сильно сомневаюсь, что в Петербурге какой-то альтернативный кандидат сможет претендовать на то, чтобы получить значимое число голосов. Скорее всего, такого развития событий власти в Петербурге, а уж тем более в Москве постараются не допустить.

— Можно ли сделать вывод, что проблема отсутствия демократии не в том, что народ не хочет демократии, а в том, что в силу определенных процессов власть оказывается в руках людей, которые не дают народу к ней приблизиться?

— Так оно и есть. Есть определение демократии, которое принадлежит американскому политологу польского происхождения Адаму Пшеворскому, что демократия — это такая политическая система, при которой партии теряют власть в результате поражения на выборах.

Естественно, что терять власть в результате поражения на выборах никто не хочет. И Россия здесь вовсе не является исключением. Если мы посмотрим на многие страны Африки южнее Сахары, мы увидим, как в новых независимых государствах к власти приходили лидеры, которые были избраны на свои посты на свободных выборах, а потом старались десятилетиями удерживать власть.

— Можно ли сказать, что никаких противопоказаний к демократии у российского народа нет?

— Я бы сказал, что граждане везде более-менее одинаковы. Они по большей части хотят от властей улучшения своей жизни. Если оказывается, что власти не обеспечивают улучшение жизни, то они, наверное, захотят эту власть сменить.

Если мы посмотрим на данные всемирного исследования ценностей (World Values Survey), которое до последнего времени возглавлял Рональд Инглхарт, мы увидим, что Россия не какая-то особенно специфичная страна. На протяжении длительного времени она находится в том же кластере стран, где и многие страны посткоммунистической Европы. Более того, ближе всех к россиянам, по данным этого исследования, находятся жители Украины. Это может показаться контринтуитивным, зная о том, что происходит сейчас между Россией и Украиной, но в действительности, я думаю, что по своим ценностным ориентациям россияне и украинцы действительно недалеки друг от друга.

Поэтому нет оснований считать, что россияне более непригодны для демократии, чем жители той же Украины. В общем, нет — не лучше, но и не хуже граждан многих других стран.