«Пришли на обыск парни, у одного фамилия Путин». История художника Юлия Рыбакова —
в 70-х его посадили за надпись про свободу, а в обыске участвовал будущий президент

Об уголовном деле 1976 года

— Историк Константин Шолмов обнаружил, что в обысках по вашему делу участвовал лейтенант Путин. Это зафиксировано в судебном архиве, который вы передали в Музей политической истории. Вы об этом не знали?

— Я передал архив давно, году в 2003-м. То, как он у меня вообще появился, — совершенно дурацкая и замечательная история.

Я сижу в Москве в своем кабинете в Госдуме. Работаю. Получаю письмо с вопросом: «Интересует ли вас ваше уголовное дело?» Я, естественно, отвечаю, что интересует, — «Приезжайте в Питер, звоните по телефону». Приехал, позвонил. Оказалось, что сторож, который охранял бывшее здание Василеостровского районного суда, обнаружил много всяких бумажек, в том числе десять томов нашего дела, просто выброшенных при переезде в новое здание.

Там была куча каких-то других дел, вещдоков и заодно вот эти тома. Сторож мне их просто отдал. Я с большим интересом перечитал, а потом подумал: «Что я буду с ними делать? дома хранить? ну какой смысл?» И решил передать в музей вместе с некоторыми другими материалами из личного архива.

Я не вчитывался в протоколы так дотошно, чтобы заметить там фамилию Путина. Для меня самого сейчас стало неожиданностью, что он принимал участие в наших обысках.

Эта бумага в музее была в доступе: ее скопировали, заламинировали и добавили на стенд, чтобы посетители могли почитать. Фамилия лейтенанта там была неприметной: мелким почерком не очень разборчиво написана. Но нашелся дотошный историк, который обратил на это внимание.

В 1976 году никто из нас не догадывался, какой оборот это потом примет: пришли на обыск молодые парни, у одного из них была фамилия Путин. Кто же знал, что он станет президентом?

— Что происходило после обыска?

— Когда нас арестовали, вместе с нами забрали еще двух женщин. И, чтобы их освободили, я и Волков признались, что это мы авторы надписи на Петропавловской и целого ряда других надписей в городе. И действительно, женщин освободили, а мы остались.

Во время допросов нам нужно было сформулировать, почему это вообще было сделано. Мы стали утверждать, что в целом-то не против советской власти, и потому 70-я статья УК РСФСР (она предусматривала наказание за «действия, направленные на подрыв советской власти» — прим. «Бумаги»), которую нам вменяли, не подходит. Мы не против советской власти: мы за советскую власть, но без коммунистов.

— Это действительно соответствовало вашим взглядам?

— Наверное, да. Потому что в целом идейные разговоры внутри нашей группы были. Сама по себе система советов — это парламентская система. Могла бы быть такой, если бы не диктатура коммунистов. Отсутствие этой монополии могло бы превратить систему советов в нормальную демократическую систему. На практике это не получилось.

Значительно позже я сам стал депутатом Ленсовета последнего созыва, там уже не было диктатуры коммунистов, но общество не было готово к формированию профессионального парламента, который был необходим.

В 1976-м все эти рассуждения очень не понравились следователям, и, видимо, они решили, что, если мы с такими же позициями выступим в суде, получится политический процесс. Из Москвы их за это по головке не погладят, потому что требовалось делать всё ровно наоборот: минимизировать количество политических дел. Поэтому они решили, что попробуют объявить нас психически больными. Но не получилось.

— Что помешало?

— Существовало такое понятие, придуманное московским профессором Лунцем (его считают одним из создателей «карательной психиатрии» — прим. «Бумаги»), как «вялотекущая шизофрения», «бред реформаторства» и еще какие-то формулировки, под которые можно было подверстать почти любые действия. Допустим, человек пожаловался в ЦК на свое местное начальство и предложил какие-то идеи, как усовершенствовать социализм, придать ему человеческие черты. Ну, это «бред реформаторства» — и в психушку. С нами пытались провернуть то же самое.

Следователи вызвали психиатра, это был профессор Снежневский. Он, в отличие от московских психиатров, не штамповал всех, кого ему предлагало КГБ. Он не был в оппозиции к советской власти и диссидентом, просто считал, что большинство тех, кто пытается откосить как сумасшедшие, — люди здоровые, а все преступники должны сидеть в тюрьме. Через него прошло совсем немного диссидентов, которые попали в психиатрические больницы. Он приехал поговорить отдельно с Олегом Волковым, отдельно со мной. И сделал заключение, что лечение нам не требуется.

— Как тогда решили действовать следователи?

— Поскольку они увидели, что мы готовы ради своих товарищей на какие-то серьезные шаги, уже в конце следствия нам с Олегом — сначала ему, потом мне — предъявили ультиматум. Принесли на очередной допрос стопку протоколов об обысках по всему городу.

На этих обысках были найдены запрещенные тогда книги. Мне сказали: «Если ты дальше будешь утверждать, что ты за советскую власть, но без коммунистов; если попытаешься устроить на суде политический процесс, имей в виду: 18 человек из этих протоколов пойдет вслед за тобой. Кто-то лишится работы, кто-то места в университете. А если согласитесь на то, что надписи, которые вы делали, — это ваша обида как непризнанных художников, тогда мы осудим вас как хулиганов и тех людей не тронем». Мы подумали и каждый в отдельности решил, что лучше оставить людей на свободе.

Мы сидели молча в суде, не протестовали, потому что знали, что таким образом мы спасаем своих друзей. Хотя получился целый букет уголовного характера: к злостному хулиганству по 206-й статье УК РСФСР сверху у нас было обвинение в хищении государственного имущества.

— Как оно появилось?

— В основном мы занимались печатью запрещенной литературы: статей Сахарова, «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына, собственных сочинений. Всё это делалось на краденых пишущих машинках, магнитофонах и радиостанциях, а еще на военных приемниках, которые были похищены с военно-морской базы.

Дело в том, что у нас не было возможности достать «Архипелаг ГУЛАГ» в печатном виде и уже потом его размножать. Поэтому мы поступили иначе: в то время радиостанция «Би-би-си» транслировала чтения «Архипелага» главу за главой.

Но тогда стояла система глушилок и услышать что-то сквозь рев, которым сопровождались западные русскоязычные радиопередачи, было невозможно. Стояло больше полусотни глушилок по всей стране. В основном около крупных городов — они забивали своим ревом, свистом нежелательные эфиры. С помощью военных приемников можно было их обойти. Так мы получали информацию, записывали ее на магнитофоны. А потом девушки, которые с нами работали, сидели с наушниками за пишущими машинками и перепечатывали страничку за страничкой.

Забавно, что через полвека «Архипелаг ГУЛАГ» можно купить в любом магазине.

О диссидентском стрит-арте

— Кто автор фразы «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков»? Как вы ее придумали и выбрали?

— Всё началось со смерти нашего товарища художника-нонконформиста Евгения Рухина. Он вместе с другими нашими художниками пытался добиться права выставлять наши работы и сделать большую всесоюзную выставку нонконформистов. Вместе с инициативной группой ездил в Москву, организовывал общее движение. Видимо, это сильно не нравилось властям.

Однажды, когда он вернулся после таких переговоров в Москве и остался ночевать в мастерской, ее подожгли. Я уверен, что это сделали чекисты. Рухин погиб.

Когда мы узнали об этом, решили, что в знак памяти о нем сделаем выставку у Петропавловской крепости. Но поднести туда картины не получилось: сразу начался разгон, уже на подходах нас всех задерживали, и даже случайных людей с какими-то вещами подмышкой.

Потом была еще одна попытка, но мы понимали, что с картинами идти туда бесполезно. Поэтому случился первый хеппенинг в истории советского искусства: мы объявили, что делаем там выставку, а экспонатами будут лица и организации, которые станут мешать нам ее проводить. Милиция, солдаты — все эти самодвижущиеся объекты в довольно большом количестве. Это была достаточно выразительная картинка.

После мы объявили коллективную голодовку. Мне позвонили через какое-то время, и товарищ на другом конце провода спросил: «Ну что, голодаете? Голодайте-голодайте. Сдохните — нам только легче станет». Тогда мы с Олегом Волковым и пошли к бастиону Петропавловской крепости. Слова придумал я.

Чекисты, которые всё это на утро обнаружили, стали пытаться закрыть буквы крышками от гробов из соседней мастерской. Тут им помешала Нева, которая в августе, чего обычно не бывает, внезапно поднялась. Подойти к надписи можно было только в высоких сапогах или на лодке. Закрасить ее смогли лишь через несколько часов.

— Это была ваша единственная антисоветская надпись?

— Нет конечно. Время от времени после тяжелой и монотонной работы с перепечаткой и копированием мы просто выходили на улицы. Расклеить или разложить по ящикам листовки либо взять баллончики и пойти где-то что-то написать.

Например, на набережной напротив Петропавловской крепости была надпись «СССР — тюрьма народов». На высшей партийной школе — «КПСС — враг народа». «Долой партийную буржуазию», «Слушайте „Голос Америки“» и так далее.

Или, допустим, трамвайный парк на Васильевском острове. Я забрался туда ночью, там стояли рядами трамвайчики. И на обратной стороне, не у дверей, я баллончиком писал: «Свободу политзаключенным». Утром водители пришли, сели в свои трамваи — им не пришло в голову обойти и посмотреть, что там с другой стороны. И поехали они по городу с этими надписями. Их стали останавливать, а трамвай обратно не повернешь, он должен весь свой круг проделать, чтобы вернуться в парк. Так и ездили.

— Почему вас не задержали еще тогда?

— Мы были достаточно ловкими, чтобы не попадаться. Но, когда я сидел в Большом доме и разговаривал со следователем, он прямо сказал, что мы изрядно рисковали, потому что всем надоели эти наши надписи; что в городе действовали военные патрули и им были выданы патроны. Но как-то обходилось.

Тогда еще не было мобильных телефонов, которые сейчас авторы антивоенных надписей или наклеек неосмотрительно носят в кармане. Они не понимают, что так легко себя обнаруживают, как несчастная Скочиленко. Тогда таких вещей с собой не носили, было проще. К тому же мы знали все проходные дворы и поймать нас было не так уж просто.

О реакции близких и лагере

— На что участники подполья надеялись в период застоя?

— Надеялись открыть глаза как можно большему количеству людей, чтобы приблизить времена, когда всё изменится. Мы понимали, что это не быстрый процесс и что от того, что мы десяток «Архипелагов ГУЛАГов» раздадим прочитать или расклеим 40 листовок, мир не перевернется. Мы думали, что чуть-чуть приближаем время, когда общество поймет, что за свободу надо бороться.

— Что ваши с Волковым семьи думали про работу в подполье?

— А что они могли думать? У Олега был сын, но семья с его матерью распалась уже давно. У меня была жена и маленькая дочь.

Я на самом деле держал от них в секрете свою деятельность. Моя жена ничего не знала, а когда узнала, не одобрила, потому что не хотела, чтобы я попал в тюрьму и рисковал. Боялась остаться одна с ребенком. Она была абсолютно аполитичным человеком, считала, что всё это бред, что советская власть несокрушима и бороться с ней бессмысленно. Наш брак довольно быстро закончился после того, как я попал в лагерь.

— Вы отбыли там шесть лет?

— Не совсем. В лагере усиленного режима за Полярным кругом я провел примерно четыре с половиной года. А последние полтора — в Архангельской губернии, на лесоповале.

Я сам захотел перевестись, мне надоело сидеть за колючей проволокой, а там можно было воздухом подышать в лесу. Это был тяжелый физический труд, но точно полегче в эмоциональном смысле.

Я работал сучкорубом. Ребята, которые были покрепче меня, пилили, а у меня позвоночник — с пилой «Дружба» не мог работать, поэтому должен был рубить ветки. Работа была тяжелая: часов по десять в день и зимой, и осенью, и под дождем, и под снегом.

Зато там я впервые смог взяться за кисточки. Два масляных этюда из тех мест до сих пор храню.

— Какое воспоминание из тех шести лет самое яркое?

— Северное сияние.

О перестройке и новом уголовном деле

— Что происходило, когда вы вернулись?

— После лагеря и лесоповала я продолжил заниматься искусством. У меня уже не было уверенности, что та свобода, за которую мы боролись, нужна обществу. Я посмотрел на людей в лагерях — а это всегда личности разнообразные, этакий срез общества от самых его низов до верхов — и, посмотрев на это, подумал, что, кажется, им та свобода, о которой я думаю, не очень-то требуется. Так, воля и покуражиться — может быть. А настоящая свобода, кажется, нет.

Потому, когда я вернулся, восстановил связи с теми художниками, с которыми работал до посадки. Правда, половина из них уехала на Запад. Но появились новые, молодые — они не хотели вступать в творческий союз, в уставе которого говорилось, что художники должны всем своим творчеством служить строительству коммунизма. Они просто мечтали заниматься искусством, искать новые пути, языки.

И мы создали свое объединение. С 1982 по 1988 год мы сделали порядка 12 выставок, больших, хороших. А еще добивались легализации нашего союза, вполне успешно.

— То есть всё равно вернулись к протестной деятельности?

— Получается. Но уже не к подпольной диссидентской, а к правозащитной. Сначала мы с товарищами создали Ленинградское отделение Международного общества прав человека, а потом я стал одним из организаторов первой легальной демократической партии «Демократический союз», которая открыто заявила, что ставит своей целью ликвидацию авторитарного коммунистического режима и создание демократического общества.

Тогда, в 1988–1989 году, КГБ попыталось еще раз нас всех арестовать и посадить. Опять та же самая 70-я статья про пропаганду. Мы активно распространяли наши идеи и критиковали засилье партийного аппарата, отсутствие свободы слова. Проводили митинги и шествия в городе, подняли российский флаг у Казанского собора впервые за 76 лет.

Чекистам это очень не нравилось. Они возбудили новое дело и провели у нас обыски, в том числе и у меня. Набрали кучу литературы, которую мы выпускали, газет, листовок. Готовились снова к судебному процессу. А мы — к новому аресту.

Но перестройка шла полным ходом, первый съезд народных депутатов прошел. Депутаты отменили 70-ю статью, и чекисты просто не успели нас задержать.

О путинской России

— Можно ли долго жить под цензурой и оставаться честным человеком с критическим мышлением?

— Конечно можно! Собственно, цензура этому вообще не мешает, было бы желание думать, сравнивать и искать информацию. Сам по себе поиск информации и ее сравнение приводят к самостоятельному мышлению. В чем-то ты можешь соглашаться с официальной версией событий, в чем-то нет. Но у тебя появляется возможность выбора.

— А страх не мешает?

— Большинство людей живет боясь — и тогда и сейчас.

Огромное количество людей спасает себя, не признаваясь себе в том, что на самом деле они боятся. Признаться себе в этом не очень ловко, неприятно. Большая часть людей объясняет страх различными уловками: «Не всё так однозначно. А вообще, пошли они все на фиг, у меня семья, дети, мне надо их кормить». Поэтому люди просто отключаются от происходящего, фокусируясь на своей базовой жизненной задаче, — «Я в домике».

— А чего, по-вашему, люди боятся?

— С приходом к власти Путина наше общество убедилось в том, что государство беспощадно к своим подданным в тех ситуациях, когда так называемые государственные интересы оно считает важнее интересов личности — а так оно считает всегда.

Это показала трагедия «Курска», которому были готовы помочь иностранные специалисты, но им попросту запретили. Это демонстрирует история с «Норд-Остом», когда власть отказалась от переговоров и в результате непродуманной операции погубила больше 100 заложников. А потом был Беслан с детьми, которыми тоже пожертвовали — ради принципа «С террористами переговоры не ведем» и мнимого государственного престижа.

Те, кто волей-неволей следил за всеми этими событиями, понимают на самом деле, что, если можно пожертвовать своими военными, гражданскими, детьми, значит, можно пожертвовать и ими. Тогда возникает синдром заложника: «Лучше я полюблю этого террориста, поверю в его бредни о всемирном заговоре. Лучше я буду с ним, чем против него».

— Вы говорили, что демократический процесс в России запнулся о войну в Чечне. Что с ним сделает война в Украине?

— Война в Чечне — преступная, идиотская, совершенно никому не нужная — стала тем спусковым механизмом, который запустил свертывание демократии в России, только-только зародившейся, только поднимающейся на ноги. Всё началось с этой войны. Я убежден, что в этой истории не обошлось без спецслужб, которым надо было найти камешек, чтобы сломать молочные зубы демократии. И это было сделано.

Война в Украине, скорее, запустит процессы в обратную сторону. Потому что чувство самосохранения у общества все-таки должно сподвигнуть его на то, чтобы радикально изменить ситуацию. Есть элиты, которые очень серьезно пострадали от того, что случилось. И я надеюсь, что у них найдутся силы и возможности, чтобы изменить ситуацию радикальным образом и вернуть Россию на тот столбовой демократический путь, с которого мы свернули.

— Что сейчас происходит с гражданским обществом? Оно как-то себя проявляет?

— Я вхожу в Правозащитный совет Петербурга. Действительные члены собираются на каждом заседании, ассоциированные, которые ленятся, появляются время от времени — это я. Там анализируется ситуация, формируются те или иные оценки, которые потом публикуются на сайте совета и передаются в СМИ. Есть и практическая работа, но это больше для конкретных организаций, которые туда входят.

Сам совет — это координационная штука, она не формализована. Этакий круглый стол, который выпускает свои заявления, в том числе протестные: после мобилизации и — как там это называется — начала «специальной военной операции». К сожалению, это всё, что мы можем сейчас.

Гражданское общество находится в затяжном шоке от случившегося, потому что не видит какой-то возможности это изменить. Немалая часть уехала. Кто-то запил, кто-то в психушку попал. Кто-то находится в глубокой депрессии, кого-то гонят с работы за неправильно сказанное слово. Атмосфера тяжелая. Вялотекущая катастрофа.

Поэтому впереди еще длинная дорога. Если она у нас, конечно, вообще есть. Окончательно станет понятно, когда закончится война в Украине. И как она закончится.

— А вы сами почему решили остаться в России?

— Я думаю, что я здесь еще пригожусь.