«Я в чатах по 17 часов в день». Петербурженка — о том, как восемь месяцев помогает украинским беженцам

В 2022 году петербуржцы включились в помощь беженцам из Украины. С весны через город проехали десятки тысяч жителей Мариуполя и других оккупированных территорий. Многие бежали из подвалов и горящих квартир без вещей и документов.

Большинство беженцев ехали в Петербург, чтобы дальше пересечь сухопутную границу с Европой. Власти города никакой помощи для них не предусмотрели. Весь груз работы — организация ночлега и питания, покупка билетов, восстановление документов, поиск вещей — лег на волонтеров. Они создали группу помощи, которая действует до сих пор.

«Бумага» поговорила с петербурженкой Кристиной Енотовой, которая помогает беженцам восемь месяцев, о том, как этот опыт повлиял на ее жизнь.

О мотивации

— Ваша основная работа как-то связана с помощью людям?

— Совершенно нет. Я инженер в частной компании. Всё еще инженер, хотя странно, что меня еще не уволили — взгляд на происходящее у меня совсем другой.

Я всегда думала, что среда технарей более логичная, такие люди будто бы должны быть лучше в анализе. Но аналитические способности тех, кто окружает меня на работе, расстраивают, многих вещей они банально стараются не замечать. Их позиция, их ничегонеделание, их восприятие действительности меня разочаровывает. Поэтому они, конечно, не знают, чем я занимаюсь. Но замечают, что я постоянно в телефоне.

— А волонтерством до 24 февраля вы занимались?

— Немного с животными, с организацией мероприятий, с детьми или мастер-классами. Иногда готовила еду для кого-то обездоленного. По чуть-чуть, но часто. Так было лет шесть — сейчас мне 30.

Осознаю, что мне всегда было как будто больше всех надо: в школьные и университетские годы я была старостой, капитаном каких-то команд. Так что сейчас я даже не могу назвать волонтерство активной жизненной позицией — это глупо звучит, когда ты с детства такая.

— Когда вы поняли, что хотите и можете помогать беженцам из Украины?

— Начало «специальной военной операции» очень сильно сказалось на моем эмоциональном состоянии. Я узнала о ней, когда ехала на работу — листала инстаграм, я его тогда постоянно открывала, а на днях не смогла вспомнить пароль. И долистала до обращения украинского президента.

Сначала я просто не поняла. Я подумала: «Да, был конфликт на Донбассе. Это он так развивается, видимо? Какая-то новая стадия?» Но в течение дня стало понятно: это что-то совсем другое.

Тогда я сразу поняла, что будет дальше, — и никак не могла осознать, почему остальные не понимают. Что никогда уже ничего не станет по-прежнему. Никогда уже не будут отношения стран и людей такими, как раньше. И ко мне как к гражданке России уже никогда не будут относиться как прежде. И все санкции, которые потом случились — уход компаний, закрытие границ, — уже меня не удивляли.

Так что 24-го я была в тотальном ужасе. В течение дня я поняла, что у меня не проходит это чувство, а у остальных — в транспорте, на работе — оно не появляется. И я начала думать: «Может, это со мной что-то не так? Может, я перебарщиваю?» Вечером мы встретились у друзей довольно большой компанией. И я поняла, что я не одна такая. Что не для меня одной это ужас и беда. Что еще кто-то может смотреть в завтрашний день и видеть, что всё очень плохо.

— У вашей семьи такая же позиция?

— У меня не очень большая семья. У меня было несколько разговоров со старшими родственниками по поводу того, что происходит. Их тезисы в духе «Если бы мы не начали, начали бы они» для меня неприемлемы. Собственно, мы поссорились несколько раз и больше эту тему не поднимали. Они тоже не знают, что я помогаю беженцам.

В феврале и марте, пока я еще не пришла к волонтерству, я остро чувствовала, что мне некуда себя применить. Это был тяжелый период, потому что обычные дела стали совершенно ненужными. Я не могла изменить общую ситуацию, но очень хотела перестать быть объектом. Хотелось стать тем, кто что-то меняет.

Помогать беженцам меня позвал мой друг — почти все так и приходят, через знакомых. И вот с 1 мая, уже восемь месяцев, я каждый день координирую волонтеров и беженцев.

В чатах я в среднем по 17 часов в день. В конце августа, в сентябре и прямо сейчас я ощущаю, что не справляюсь. Узнаю какие-то новые грани своего выгорания: временами чувствую, что устала есть, устала смотреть в телефон.

— Можно ли говорить о том, это всё базируется на чувстве вины?

— Нет. Я это чувство пережила, как только начала что-то делать. На него просто не осталось времени. Это прикольное ощущение: вся лирика и рефлексия отходят на второй план, потому что у тебя есть дело, дело и дело.

Чувство вины оправдано тогда, когда ты мог что-то сделать. Мне кажется сейчас, что я могла больше, но не в тех обстоятельствах, которые у нас были до 24 февраля. Надо было быть провидцем, чтобы понимать, что надо как-то действовать.

О петербургских волонтерах

— Кто, как правило, приходит помогать беженцам?

— Сложно описать какой-то социальный портрет. Разве что женщин больше. И конечно, много тех, кто раньше был знаком друг с другом, — это ведь всё действует за счет сарафанного радио.

Мы горизонтальное сообщество — люди совершенно разных специальностей, взглядов, возрастов: от 18 лет до 60. Есть те, у кого в Украине много друзей, кто наполовину украинец или замужем за украинцем. Есть те, у кого там никого нет, — как я. Мы очень-очень разные люди, которых объединила очень необычная причина. Это такая паутина, которая сошлась в одной точке.

Общая черта — это, пожалуй, сочувствие. Рефлексия, эмпатия. То, что называется эмоциональным интеллектом.

Мы, волонтеры, не всё знаем друг о друге. Это как с коллегами по работе — не все в восторге друг от друга, и поэтому не близки, это нормально.

— Все эти люди находятся в России?

— Большая часть жила в России, но сейчас кто-то уехал — начали задолго до мобилизации. Остальные разбросаны по разным городам. Кто-то планирует отъезд, кто-то нет. Я вот нет. Сложно сказать, из каких соображений. Слабоумие и отвага.

— Вы упомянули про разные взгляды. Это касается и политических взглядов?

— Никакого политического подтекста в нашей деятельности нет. Мы — люди, которые помогают людям. Вне политики уезжающие, вне политики остающиеся. Это краеугольный камень. Политические разговоры подопечных с людьми, у которых они ночуют, с нами и даже между собой не приветствуются.

В чатах есть админы и модерация — всё как в любом приличном чате. Если там всплывает политика, что сейчас происходит не так уж часто, это безжалостно модерируется админами. Даже обтекаемые намеки в стиле «вот вы», «вот они».

Иногда случаются атаки ботов, репостящих что-то из других каналов. Зачастую это арабские боты — не совсем понимаю, правда, зачем. Иногда люди в стрессе — все ведь устают — начинают какие-то противоречащие правилам высказывания делать. Тогда просто просим сменить тему.

Волонтеры могут обсуждать политику, но исключительно в частных разговорах. Это очень строго, потому что мы очень хотим продолжать помогать и делать всё в соответствии с законами страны, в которой находимся.

— Вам страшно за свою безопасность из-за волонтерской активности?

— Помогать людям не запрещено. Когда я начинаю опасаться каких-то вещей, я всё время это себе напоминаю. Что я могу сделать для того, чтобы это всё еще было можно? Называть вещи так, как мне приказывают называть. Не обсуждать вещи, которые мне приказывают не обсуждать. Ну и там по мелочи.

— У вас случаются конфликты в сообществе?

— Нас много. Чтобы быть эффективными, нам приходится отбрасывать все конфликты, которые лежат вне цели. Конфликтов с переходом на личности на моей памяти не было — в основном это обычные волонтерские споры о том, как причинять добро. Мы слишком разные люди, поэтому даже спорить нам сложно. Как и все, мы проходим через разные стадии, которые свойственны горизонтальным содружествам — мне нравится называть нас таким словом.

— Сказывается ли такая разница в бэкграунде на климате внутри содружества?

— Как правило, это поддерживающая атмосфера — можно и поныть, если устаешь. Если ты сделал что-то хорошее и понимаешь, что ты молодец, ты вряд ли захочешь конфликтовать с кем-либо. Поэтому все друг друга, как правило, хвалят — мы понимаем, что мы классные.

О задачах

— Чем конкретно вы занимаетесь?

— В основном моя работа — это «завязывание ниточек». Как правило, люди, которым нужна помощь, совсем не знают, где ее получить. Вот представьте: прибывшим беженцам нужны билеты. Они не знают, что такое сайт «РЖД» — вместо этой можно назвать любую аббревиатуру, эффект будет тот же. А я понимаю, где можно посмотреть билеты подешевле и как добраться до нужного вокзала. Так что круг задач очень базовый: помочь приехать, уехать, найти вещи или чемодан, если он нужен, и место для ночевки. Для тех, кто в Петербурге не собирается оставаться, этого вполне достаточно.

У тех, кто живет в ПВР [в Тихвине], например, потребности чуть отличаются: еда, медицина, более стационарные вещи — банально найти и передать овощную терку. Естественно, мы не обеспечиваем all-inclusive, просто помогаем, пока люди не оформят документы.

Это в целом довольно сложный процесс, а в Петербурге всё работает даже хуже, чем в регионах, что странно. Специализирующиеся на поддержке беженцев органы очень мало объясняют, а выплаты (помимо пособий для отдельных категорий беженцев, которые получили нужные документы, государство обещает единовременную выплату в 10 тысяч рублей для каждого — прим. «Бумаги») приходят не так быстро, как в провинции.

Бывают совсем особенные случаи: например, люди могут не уметь пользоваться телефоном или выражать эмоции текстом.

Запросы бывают очень разные — некоторые думают, что нас спонсирует Красный Крест или «Единая Россия», поэтому можно просить что-то покомфортнее. Но у нас нет спонсоров, так что остается спокойно объяснять, что мы не можем предложить другой вариант.

— Вы помните свой первый опыт общения с беженцами?

— Конечно. Я волновалась, захотят ли они вообще со мной взаимодействовать. Но прошло всё очень хорошо — я переживала, они переживали. Это была семья из трех человек: мама, папа и сын. У них был порван чемодан — мы им нашли новый. У нас были какие-то успокоительные беседы: я пыталась донести, что всё нормально, что их никто не оставит и не обидит. Просто человеческий разговор. Они успешно выехали из Петербурга — то ли в Германию, то ли в Эстонию через Нарву.

И параллельно у меня была молодая пара с двумя котами. Они тоже уехали — сейчас в Ирландии. Пытаются устроиться, им оформили пособия. Живут в квартире и уже работают — было сложно устроиться, но сейчас всё идет неплохо. Я переписываюсь с ними иногда.

— Какая ситуация оставила на вас наиболее тяжелый эмоциональный отпечаток?

— Конкретно мне повезло, наверное. У меня память короткая в этом плане — стараюсь не помнить плохого. Но неприятно, когда обманывают. Когда у людей есть деньги, а у тебя что-то просят. Не потому, что это мои деньги, а потому, что это деньги, за которые я несу ответственность. И потому, что на них я могла бы помочь кому-то еще. Это неприятно. Финансов-то не жалко, просто они ограничены: в первые месяцы были люди, которые выезжали без ничего, в чем были.

Если не про мой личный опыт помощи — знаю много плохих историй. Многие люди не справляются — в основном остающиеся в России — с ПТСР. У нас нет еще умения проживать травмы: ходить к психологу, заниматься самоанализом.

Еще очень травматичным был сентябрь на границе в Псковской области. Там перестали пропускать людей. Насколько я знаю, там погибло два человека (1 октября волонтеры писали со ссылкой на беженцев, что в очередях умерли две женщины — прим. «Бумаги»). Это не подтверждалось официально, но у меня нет оснований не доверять людям, которые там живут. Для меня это было очень большое потрясение, как и то, что об этом молчат. Неумение признавать свои ошибки очень типично для официальных органов.

— А какой кейс для вас наиболее ценный?

— У меня таких два. Когда мы вывезли семью с ребенком, кошкой и неходячей бабушкой. Мы смогли ее протащить через все границы — на руках семьи, но мы организовали весь трансфер. И умудрились впихнуть коляску в самолет, хотя она не проходила по габаритам. Успешные медицинские кейсы всегда сложные, но приятные.

Ну а второй… Беженцы со многими волонтерами перестают общаться, потому что мы даем мало информации о себе. Мы им никто — «Спасибо, до свидания». Да и им просто не до нас, это мы привыкли сидеть в телефонах. Поэтому самые ценные истории для меня — когда продолжается какое-то общение.

Я помогала одной киевлянке: ей в пределах 30 лет, она добиралась в Европу со своим чудесным котом. Она изначально не знала, что я из России и нахожусь тоже в России. Ужасно удивилась — я даже подумала, что откажется от помощи, собственно, имеет право. Но она спросила: «Зачем?» Я ей объяснила: «Потому что мне это важно. Потому что людям надо помогать». Мне так запомнилось ее удивление. Мы ведь не только то, что говорят в телевизоре, — хоть с одной, хоть с другой стороны. Не всё, как говорится, так однозначно.

Она не отказалась от помощи тогда. Более того, спросила, может ли она со мной общаться после того, как помощь закончится. Я осознаю, что далеко не все украинцы готовы общаться со мной как с гражданкой России, которая уезжать отсюда не собирается. Поэтому такие ситуации для меня особенно ценны. Она, кстати, не осталась в Европе. Уехала обратно в Киев.

Об итогах года

— Какому количеству людей вы помогли за год?

— Есть примерная цифра. Общее количество заявок — это десяток тысяч семей. В заявке в среднем три человека: у нас есть цыганский табор, там 30 человек, а есть люди, которые выезжают по одному.

Сложно подсчитать, сколько приходится на заявки от остающихся, потому что их запросы на помощь не заканчиваются. Сейчас мы ввели четкие правила по объему помощи. Если люди приняли решение оставаться тут, они должны сами обустраивать свою жизнь, оформлять документы, искать работу — наши ресурсы не бесконечны.

— Какой волонтерской помощи всё еще не хватает в Петербурге?

— Какой-то свежей крови, потому что с нами уже много месяцев одни и те же люди. Деньги — всегда клево. Наверное, сейчас, под Новый год, я впервые могу сказать, что они нам нужны, — зима в Петербурге не способствует совершению добра.

А вообще, всегда нужна помощь руками. Нужны люди, которые могут принять к себе в дом, отвезти беженцев из точки в точку, заказать продукты — ресурс времени куда более ценный. Я очень благодарна, что за восемь месяцев моей работы мне не приходилось искать помощи дольше одного дня.

— Какой самый ценный урок вы вынесли из опыта волонтерства в этом году?

— Жить надо дружно. И договариваться. Договориться можно обо всём, если захотеть. Я еще не вынесла, наверное, урок. Я его вынесу, когда всё закончится.

— Вы видите какое-то будущее у вашего содружества, когда всё закончится?

— Нет. Все очень разные. Может быть, какие-то маленькие группки продолжат общаться. Но повод для объединения у нас слишком уж специфичный. Ничто не удержит, наверное.

Не знаю, во что трансформируется помощь. Она явно будет нужна какая-то и дальше. Но что именно и как придется отстраивать, пока непонятно.